Он находится в одном из корпусов больницы Б., эвфемически называемом «комнатой отдыха», в самом конце тропинки, обсаженной калиной, березами и пихтами. Точно такая же приемная вполне могла быть и в полицейском участке. В прозекторской – ровный свет, освещение метро и любых других общественных мест. Запах слабый, но коварный и, в конце концов, просачивающийся тайком, как в ухоженной мясной лавке. В ухоженной мясной лавке не видно мух, а здесь крупная драгоценность – синий лак и мех – разгуливает по правой руке и проползает под пластиковой манжетой с фамилией и номером трупа. Эта манжета полупрозрачна, словно роговая; она желтая, но не шафраново, а гнойно-желтая – классического цвета древней чумы. И вот субъект или, точнее, объект: лицо смущает своим отсутствием, раздавленное под бледной маской капиллярной кожи, которую еще окаймляют несколько прядей и которую надвинули до самого подбородка, как у гладколицего Мудзины из японских сказок. Можно было бы долго рассуждать о внешнем виде плоти, одновременно дряблой и мраморной, странно плотной и застывшей, словно замерзшее сало; можно было бы обсудить водянистый эпидермис, обтягивающий кисти тяжелыми складками, а также описать синие пятна, разукрасившие ступни и нижнюю часть голеней, – типичные стигматы смертельного застоя. Непрозрачность этой покойницы. И безысходную бедность, вместе с чем-то пошлым, смехотворным. Головной мозг – серое изваяние, гладкое и чрезмерно вычурное, наподобие некоторых китайских стеатитов, – плавает в эмалированном ведре с формалином. Стоит отпилить и опорожнить черепную коробку, и она становится просто коробкой, немного влажным, розоватым сосудом. Именно там обретались мысли, иллюзии, желания – в затхлом зловонии газов, в этой тайной комнате развертывался фильм о жизни субъекта-объекта, лежащего на фаянсовом столе. Грудная клетка опорожнена, но мало что видно, если не считать какого-то распахнутого бурдюка, расширенной щели, шутливой копии безжизненной вульвы, открытой по ошибке и зияющей после смерти под распухшим, почти лысым лобком, малые срамные губы, забытые в выпотрошенном животе, синхронное ослабление двух вертикальных, дурацких пастей. Venus lipitinae, ядовитая, кишащая птомаинами, демонстрирует свою анатомию. Грудная и брюшинная полости набиты древесными опилками, – от какого дерева, из какого леса? – которые впитали розовую кровь, гематическое пойло заключительных стадий. Опилки образуют ковер из лепестков шиповника, мех цвета розового дерева, древесные опилки, что опились розовой кровью. Анатом в желтых перчатках такого же оттенка, как пластмассовая манжета на трупе, разрезает легкие на тонкие пластинки в поисках метастазов, попутно бормоча сведения, которые студентка записывает на желтом же бланке, однако на сей раз он шафраново-желтый, цвета савана.